Я, мой убийца и Джек-потрошитель - Страница 49

Проблеск сознания номер четыре. Я сижу на стуле в своей спальне, точнее, в гостевой спальне в квартире Государя. Водные процедуры позади. На мне тот самый махровый белый халат. У глаза придерживаю пакет со льдом – здорово же мне вмазал кавказец. Я будто сквозь толщу воды слышу голос Государя, но не понимаю профессора. Он предлагает пригласить Анастасию, свою бывшую, а я в толк не возьму зачем. Ах, поняла. Осмотреть и обработать синяки, ссадины и порезы на теле.

– Нет, ее не надо, – сказал какой-то блеклый чужой голос. Это я? Я теперь так разговариваю?

Потянулась, схватила руку Государя. Закрыла глаза, сосредоточилась и стала прислушиваться к ощущениям, эмоциям и интуиции. Ладонь крупная, теплая, с суховатой кожей. Я поморщилась: меня интересует совсем не это. Мне нужна информация тонкого уровня. И я ее уловила. Надежность, спокойствие. Это рука убивала. Но никогда не мучила слабый пол, даже не поднималась на женщину. Секс? Никакого эротического желания не уловила – и это именно то, что мне сейчас нужно. Надежный человек, который не смотрит на меня как на женщину. Оставалось еще что-то, едва ощутимое, но важное. Тонкий ручеек энергии. Это… это страх обидеть меня в таком состоянии.

Я выпустила ладонь и сказала:

– Горан Владиславович, вы можете это сделать.

Государь кашлянул.

– Тебе даже рядом со мной, с мужчиной, сейчас нелегко находиться, а терпеть прикосновения и вовсе не под силу.

Я открыла глаза и равнодушно посмотрела на профессора. Его губы жестко сжались.

– Я не стану истерить, обещаю. Я знаю, что вы ничего плохого мне не хотите. Хотя бы сейчас.

– Как скажешь. Но приготовься терпеть.

Его пальцы двигались быстро и уверенно. На шее швы не требовались. Надрез небольшой, зато образовался огромный синяк. Края раны обжег йод и стянул внушительный кусок пластыря.

Несколько синяков стали проявляться у подбородка. Государь обработал их какой-то пахучей мазью.

Закатал рукава моего халата и осмотрел руки. Возникло подозрение, что некромант использует энергетический трюк, о котором я никогда не слышала. От его пальцев будто шел ток, вливая энергию в мои истерзанные нервы. Ладони отдавали силу, и прикосновения мужчины не вызывали ни дрожи, ни отвращения.

Он осмотрел плечи, спину, ноги от щиколоток до колен, смазал мазью места ударов.

Государь оставил на столике спирт, йод, пластырь, мазь и вышел из комнаты, давая мне возможность обследовать ноги выше колен и грудь.

Я смотрела на себя равнодушно, будто со стороны. Столько ссадин и синяков. Оказывается, меня били, а я была так напугана, что не помнила и не чувствовала ударов.

Закончив, ощупала ребра. Не сломаны.

Снова провал в памяти.

Следующие три дня и три ночи я провела в полубреду и депрессии. Спала урывками, ничего не ела – только пила – и не желала подниматься с кровати без необходимости, лишь пялилась в потолок.

Государь, боясь, что я с собой что-нибудь сделаю, перебрался работать в мою комнату. Теперь он сидел ко мне спиной при свете настольной лампы, окруженный горой документов, немалую часть из коих составляли уголовные дела, и работал на компьютере, который выделил мне под написание диплома.

Он не пытался ни заговаривать со мной, ни смотреть на меня, он просто был. Был рядом все эти дни.

Помню, меня обуял дикий ужас, да такой, что я не могла дышать. Я вынырнула из забытья и темноты на голос Государя, увидела его лицо, смягченное полуулыбкой, услышала:

– Эля, ничего страшного. Тебе снова приснился кошмар.

Профессор укрыл меня одеялом до подбородка. Я угукнула и опять провалилась в темноту, на этот раз без сновидений.

Будил ли меня Государь во время лютых кошмаров, или сцена была всего лишь еще одним эпизодом сна – до сих пор не знаю. Так и не удосужилась спросить.

На четвертые сутки (о том, сколько дней прошло, я узнала позже), засветло, позвонил вроде бы Душин. Или не он. Просто я почему-то так подумала. Они с Государем долго пререкались: Государь говорил, что не может отлучиться из квартиры, с той стороны телефона приводились какие-то громкие и, видимо, весомые контраргументы, и в конце концов профессор сдался.

Он подошел к кровати, положил ладонь на мой лоб, что-то зашептал одними губами, а я только вздохнула, посильнее закуталась в одеяло и снова уставилась в потолок.

По звукам и шорохам в квартире я поняла, что он оделся и собрался.

– Я скоро! – крикнул он из коридора, и входная дверь хлопнула.

Я покрутилась в кровати, стараясь сбежать из негостеприимного и нестерпимо болезненного мира в сон – не получилось.

Запрокинула голову и глянула на столик за кроватью, протянула руку. Яичница уже остыла, как и чай, кусочки хлеба начали черстветь. Я взяла печенье. Заставила себя проглотить две штуки почти не жуя. У них не было вкуса: я не чувствовала его.

Откинулась на подушку. Ничего не хотелось: ни жить, ни бороться, ни думать, ни вспоминать, ни шевелиться. Хотя нет, хотелось – плакать и умереть. Умереть или исчезнуть из мира любым другим способом.

Сама не знаю зачем, я присела на кровати – и только тут почувствовала, как болит все тело. Впрочем, физическая боль была так слаба в сравнении с болью душевной, что я сумела мысленно отрешиться от нее.

Сунула ноги в тапочки и нетвердой поступью, шаркая, пошла по квартире.

Добралась до туалета, потом – до ванной. Из зеркала на меня посмотрело нечто. Правый глаз заплыл, хотя уже видел неплохо, на подбородке синяки меняли цвет на зеленый и кое-где на желтый, на шее совсем свежая полоска пластыря. Откуда бы? Я не помнила, когда его меняли. Волосы спутались, торчали как бог на душу положит, лицо бледное, губы бескровные. «Красота», что сказать.